В 30-х годах XIV века порядок, установивший­ся с конца XII века, стал явно расшатываться. Если взять политическую сторону исторического процесса, изменение тут выразилось в том, что пала камакурская власть — то правительство, ко­торое было образовано в Камакура после победы Минамото и вошло в историю под названием Ка-макура-Бакуфу (Военного правительства в Ка­макура); в работах европейских авторов его име­нуют еще «Первым сёгунатом» в японской исто­рии, то есть первым по времени правительством, во главе которого стоял сёгун. С падением этого правительства, еще с начала XIII века возглав­лявшегося сегунами лишь поминально, фактиче­ски же управляемого сиккэн'ами (держателями власти) — первыми министрами в правительстве сегунов, каковой пост стал наследственным в до­ме Ходзё, рухнул и весь их режим, обеспечивав­ший известное политическое единство страны. Правительство Ходзё пало потому, что поддержа­ние подобного единства стало делом весьма труд­ным. Сюго (генерал-протекторы провинций), по­ставленные камакурской властью для контроля над страной, превращались в правителей своих областей, обращавших местпых сеньоров в сво­их вассалов и становившихся тем самым местны­ми князьями. Идти дальше по этому пути, то есть по пути, в сущности, создания самостоятельных владений, им мешало присутствие еще какой-то верховной власти. Естествопно, что с ней теперь и повелась борьба. Главную роль в этой борьбе сыграли феодалы Кансай, юго-запада острова Хонсю, — районов, далеких от правительственного центра в Камакура и к тому же гораздо более населенных и экономически и культурно разви­тых, чем Канто — области восточной части остро­ва Хонсю, еще малонаселенной и далекой от ста­рых культурных центров, п прежде всего от Кио­то — столицы Хэйан, где еще сохранились остатки старой блестящей культуры. Поэтому не было ни­чего удивительного в том, что вожди кансайских феодалов вошли в соглашение с киотоекпм лаге­рем, тем более что он давал им то, что им тогда было пообходимо: главу, на котором можно было сойтись всем и которого можпо было противопо­ставить не только сиккэнам, но и самим сёгуиам. Найти такого главу было нетрудно: в Киото все еще существовал император. И вот Годайго, уна­следовавший трон в 1318 году и в марте 1332 года при первом же подозрении в участии в заговоре против Ходзё низложенный и сосланный на отда­ленный островок Оки, в феврале следующего, 1333 года бежал оттуда и открыто примкнул к за­говорщикам. С этого момента борьба вступила в решающую фазу. Ее героями стали прославленные впоследствии полководцы — Нитта Ёсисада и Ку-суноки Масасигэ. В апреле этого же года Ёсисада с боем вступил в Камакура, а в июне Годайго был торжественно встречен в Киото. Пал не только дом Ходзё, по и Камакура-Бакуфу. Этот момент японской историографией пазвап «Рестав­рацией Кэмму», так как Годайго пизложил импе­ратора Когэи, возведенного на престол камакур-скими правителями после удаления  Годайго, и

снова вернулся на троп, дан понос название годам своего правления Кэмму (Возведенная воинская сила). Была придумана н формула вновь устано­вившегося режима: кобу-гаттай (единение кугэ и букэ), то есть старой аристократии и нового дворянства.

Но это было лишь красочным и кратковремен­ным эпизодом. Асикага Такаудзи, одни из могу­щественных феодалов Канто, в критический мо­мент изменивший камакурским правителям, своим сюзеренам, и тем самым решивший их судьбу, па этот раз обратился против новоявленного пра­вительства в Киото и в январе 1336 года занял своими войсками старую столицу. В ноябре того же года было объявлено возвращение к Бакуфу, то есть военному управлению страной, и Такаудзи стал его сегуном. Так появился в истории Японии «Второй сёгунат», на этот раз дома Асикага.

Но и на этом события не закончились. Годай­го, успевший бежать из Киото и укрывшийся в Ёсино, куда к нему стекались его уцелевшие сто­ронники, объявил, что он продолжает оставаться законным императором, и попытался создать около себя собственное правительство. Так в стране об­разовалось два лагеря — северный и южный, как их стали именовать; в каждом был свой импера­тор: Такаудзи па место бея^авшего Годайго сра­зу же возвел на трон послушного ему принца. Такое положение длилось до октября 1392 года, когда южный лагерь распался и очередной «юж­ный император» в Ёсино вынужден был передать императорские регалии, которые Годайго успел унести с собой при бегстве из столицы, очередно­му «северному императору» в Киото. Так был по­ложен конец периоду Намбоку-тё (Южного и Се­верного дворов). Под таким назвапием эти деся­тилетия и вошли в японскую историю. Эти собы­тия, охватившие почти весь XIV век, составили политическое содержание того переходного време­ни, которое подвело культурную историю страны к новой и последней стадии японского средневе­ковья, понимаемого в широком смысле этого исто­рического обозначения.

Переходная пора означает время, когда про­должается старое и тут же начинается повое; час­тично — в том же старом, частично — в чем-пи-будь вновь народившемся. Подобное переплете­ние старого с новым и то особеппос, что в резуль­тате этого получается, становится в дальнейшем исходным пунктом главной линии последующего этапа истории. Элементы всего этого мы находим в трех письменных памятниках, возникших имен­но в эту пору истории.

Первый — «Тайхэйки» («Описание Великого мира»). Это также гунки, героическая эпопея, вро­де «Хэйкэ-мопогатарп». И образовалась она так же. как и та: из устного сказа. Когда-то, в копне XII—начале XIII века, по стране бродили бива-хоси плп бива-бпдзн (слепые сказители), распе­вавшие под струпы бттва о подвигах и злоключе­ниях воинов-рыцарей времен Тайра и Минамото. Теперь такие же сказители распевали о том же, по в приложении к борьбе Юга и Севера. Сказ повествует о событиях с 1318 по 1367 год, но со­средоточивается преимущественно на трех мо­ментах: на гибели дома Ходзё, на Реставрации Кэмму и на последующей трагической судьбе Годайго и всего Южного двора. Эти события стали вторым после войн между Тайра и Минамото источником историко-геронческого эпоса. И этот эпос, как и первый, также дал материал для ге­роической эпопеи, то есть литературного произве­дения. Слова «Великий мир» в наименовании этого произведения — не ирония, а выражение веры в то, что и в этих тяжелых, трагических событиях есть свое сокровенное и это сокровенное — «Вели­кий мир», великое спокойствие, к которому они, эти события, должны привести.

Уже из этого одного видно, что «Тайхэйки» принадлежат не XII, а XIV веку: в Хэйкэ-моно­гатари» все подано так, как есть: доблесть и гнус­ность, верность долгу и предательство. Ясно все. Ясна и общая настроенность сказа: горечь при виде того, что в этом мире ничего постоянного, прочного пет. Но мысли о том, что за всем этим скрывается что-то сокровенное, в «Повести о Тай­ра» нет. Как было описано выше, идея сокровен­ного (югэн) родилась в ту же пору — в конце XII — начале XIII века, по в другой сфере — в лприко-фплософской поэзтга; в героическом эпо­се она появилась только теперь — в середине XIV века.

«Тайхэйки», как и «Хэйкэ-моногатари», дошло до нас в литературной обработке и также во мно­гих редакциях. Первые из них появились в 1344— 1346 годах, так что и тут мы имеем дело, в сущ­ности, с целым циклом сказаний, созданных на одном и том же фабульном материале. Но во всех редакциях «Тайхэйки» есть одна сторона, кото­рой нет в «Хэйкэ-моногатари»: отступления от по­следовательного рассказа о событиях.

В первой части эпопеи рассказывается о тех событиях, которые привели сиккэиов Ходзё к ги­бели; и вдруг в 5-й главе речь заходит о знамени­том пророчестве Сётоку-Тайси. Об этом припце-регенте начала VII века речь уже была; было также сообщено, что ему приписывалось несколь­ко сочинений, некоторые из которых, как, напри­мер, известный «Зак'чт из 17 статей», до нас до­шли. В 1052 году вдруг появилось одно из его произведений, считавшихся бесследно исчезнув­шим: его нашли, как тогда утверждали, в обнару­женном мавзолее этого древнего принца-правите­ля. Оно оказалось «Мпрайки» («О будущем»). Напомним, что это было в тот момент, когда, по убеждению буддистов, наступала эра «Конца За­кона», то есть время зла и бедствий. Принадлеж­ность этого произведения принцу, конечно, весь­ма п весьма сомнительна, если и вообще допусти­ма, но факт находки этого сочипепия именно в эти годы вполне объясним. В свое время «Мирайки» произвело глубокое впечатление на умы, но оста­валось, так сказать, в пределах «самого себя», теперь же было пересказано в «Тайхэйки». По­чему? Потому что люди тот времени увидели в «Мпрайки»   пророчество  о  смутах,  бедствиях и страданиях своей поры. В 9-й главе делается от­ступление от повествования для изложения буд­дийского учения о «причине—следствии». В свете этого учения предлагается понимать гибель ста­рой власти аристократии и переход владычества над страной в руки воинского дворянства.

Во второй части излагается история страны; рассказывается о возникновении мира, мира трех сил — Неба, Земли, Человека; о появлении пер­вой четы — Идзанаги и Идзанами, о рождении ими всего существующего; о том, как Лматэрасу, про­исшедшая от Идзанаги, послала своего внука пра­вить страной, то есть Японией. Потом рассказ переходит к другой теме: как небесные мао (демо-пы-цари), провидя будущее, обеспокоились, что в эту страну придет чужая вора, буддизм, и стали измышлять, как помешать тому, чтобы это новое учение не разрушило страну, созданпую и управ­ляемую родными богами. Аматэрасу успокоила их, передав правителю Японии три священных сокровища — зеркало, меч и изогнутую яшму, которые своей божественной силой должны обере­гать страну. Эти три предмета, появление которых вполне попятно, так как в древности это были паиболео ценные предметы вооружения, быта, стали регалиями — знаками императорской власти. И пока они, эти три священных сокровища, целы, страна не погибнет. Демоны-цари после этого по­клялись служить потомкам Аматэрасу, то есть императорам Японии, и карать их врагов. В третьей части рассказывается об утрате одной из этих регалий — меча, погибшего в морской пучине во время битвы при Данноура вместе с затопувптпм тогда кораблем, на котором находился увезенный воипами Тайра малолетний император.

Вот такое соединение фантастических легенд и предании с вполне реальным историческим мате­риалом представляет то повое, что появилось в этой области творчества в XIV веке. Новым было и явное пристрастие к авантюрной стороне собы­тий и деяний героев: эпизоды, связанные с дей­ствиями и судьбами персонажей, нередко тракту­ются не просто как подвиги, а как своеобразные приключения. Чувствуется и наличие чисто лите­ратурного замысла: одни эпизоды как бы призва­ны показать трагическое, другие — прекрасное; одни — плепительное, другие — тягостное. Попять различие между «Хэйкэ-моногатари» и «Тайхэй­ки» историку культуры легче всего, вспомнив раз­личие между chansons de geste рыцарских времен и поэмами Ариосто и Тассо времен Ренессанса.

Второй памятник, передающий новое в жизттп общества Японии XIV века, — «Дзинпо-сётоки» («История правильного преемства божественных монархов»). Это произведение другого плана: оно исходит от историографа, так как в нем излагает­ся течение истории. Однако цель у автора осо­бая: «Я хочу рассказать о том, что с самого века богов трон у нас передавался от поколения к по­колению по правильному закону», — написал ав­тор в самом начале своего произведения. Это озна­чает, что он стремился осмыслить исторический процесс и притом выделить в нем «правильное», то есть «законное»,   относя   все   отклонения от

«правильного» ухода вещей к временным изгибам пути, который потом неукоснительно опять вы­правляется.

Автор этого философско-исторического сочине­ния — Китабатакэ Тикафуса. Он умер в 1354 году, следовательно, видел, как рухнул режим Кама­кура, как произошла Реставрация Кэмму, как за­тем на его глазах прошла трагическая судьба Годайго, как образовались два Двора. К этому следует добавить, что он сам принадлежал к ста­ринной знатпой семье, был одним из выдающих­ся — из числа уцелевших — представителей хэй­анской аристократии; был, естественно, сторонни­ком Южного двора. Этим и объясняется его же­лание исторически показать, что законный импе­ратор — у них, в Ёсино, а не там, в Киото, в ру­ках узурпатора Такаудзи. Однако в этом сочине­нии появляется принципиально новый подход к людям, явлениям, вещам, что свидетельствует о появлении новых историко-философских концеп­ций того времени. Доказывая, например, истори­ческую законность власти южного императора, Ти­кафуса фактически создал новую правовую кон­цепцию; концепцию легитимизма. Но и это не было самым существенным: главным было то, что эта концепция вводила в умы людей идею, что решающая роль принадлежит пе оружию, а пра­вую И это было в то века, когда всем казалось со­вершенно ясным, что решает сила. И как это от­личается от идей упомянутого выше «Гукансё» — также своего рода историко-философского тракта­та начала эпы «Конца Закона». Дзиэн. его автор, как и Тикафуса, стоял перед загадкой историче­ского процесса и также старался пайтп. что этим процессом управляет, по нашел только волю бо­гов. Рассуждениями автора «Дзинно-сётоки» ру­ководила пс вера во вмешательство богов, а убеж­дение, что существует закопное и незаконное. В этом и заключается то новое, что зародилось в умах людей того времени; и это было не просто но­во, по и для той поры исторически прогрессивно.

О необычной для того времени чисто светской трезвости суждений автора этого сочинения гово­рит одно его замечательное наблюдение. Но ходу изложения исторического процесса ему пришлось, естественно, коснуться и перехода власти из рук императоров в руки регентов п канцлеров из дома Фудзивара, а потом — и образования весьма странной ситуации: править страной снова стали императоры, но только но сидящие на престоле, а отрекшиеся от него и даже принявшие мона­шеский сан. Китабатакэ Тикафуса по этому поводу говорит, что такое положение создалось по той причине, что к тому времени бразды правления стали «принадлежностью должности». Иначе го­воря, сначала человек, обладающий действитель­ной властью, оформлял свое положение опреде­ленным званием, титулом, должностью. Так поступили Фудзивара, придумав для себя звания регентов, канцлеров, но постепенно все пришло к обратному: сама должность стала создавать власть, а это означало, что реальная сила уже переходила и должна была перейти в другие руки. Активные члены императорского дома поняли, что должность императора не дает никакой реальной власти; поэтому они и отказались от этой долж­ности не для ухода от власти, а именно для того, чтобы захватить ее.

Третье произведение, говорившее о наступаю­щем новом, — знаменитые записки Кэико-хоси (монаха Кэнко), озаглавленные им «Цурэдзурэ-гуса» («В часы досуга и пусточасья», как вырази­тельно и по смыслу точно передал по-русски это название советский востоковед-филолог А. А. Хо-лодович). По традиционной классификации это произведение принадлежит жанру дзуйхицу (за­писок), о котором шла речь при описании куль­туры хэйанского века.

Ёсида Канэёси, кому принадлежат эти «Запис­ки», вовсе не монах. Тогда словом «хосп», букваль­но — монах, обозначали и странствующих скази­телей и вообще странников — людей, но имевших ни своего дома, ни определенного положения. Канэёси вышел из семьи синтоистских жрецов, но по прихоти судьбы не смог унаследовать про­фессию своих предков. Он повел скитальческую жизнь, находя себе временное пристанище на службе то у одного влиятельного лица, то у дру­гого. Так он обошел чуть ли но всю страну. Его «Записки» — то, что он видел, о чем передумал. В них — целиком он, новый человек, нарождав­шийся в эту беспокойную эпоху.

Кэнко-хоси (будем называть его этим именем) жил в 1283—1350 годах, то есть в самые бурные годы этой эпохи. «Записки» его относятся глав­ным образом к событиям 1330—1331 годов, то есть к моменту кульминации происходившей тогда борьбы. Ему было сорок восемь лет, он был впол­не зрелым, сложившимся человеком с большим жизненным онытом. Во-первых, он имел очень солидное образование. Он хорошо знал старую хэйанскую литературу — поэзию и прозу, хорошо нонимал ее эстетическую сущность; и не только понимал, но и высоко ценил ее. Он был знаток юсёку кодзицу (реалий древности) — должностей, званий, титулов, учреждений, ведомств, офици­ального быта — церемоний, празднеств, развлече­ний, религиозных торжеств, обрядов; знал пре-данпя, связанные со многими из этих реалий и призванные объяснять их происхождение и их смысл. Он знал буддизм — и обрядовый и фило­софский, особенно то, что в нем обозначалось сло-; 'м мудзёкан (чувство непостоянства бытия). Но буддийское в его умонастроениях сочеталось с да­тским, особенно с тем, что в даосизме скрыва­ется за словами кё (пустота), му (небытие) — понятиями, служившими основой для очень раз­личных направлений философской мысли, в том числе и того, которое ведет к своеобразному ниги­лизму и анархизму. Имел, конечно, представление и о доктринах конфуцианства. Такой сплав весь­ма различных идей и настроений уже сам по себе представляет новое явление в умственной куль­туре японского общества: ничего подобного с такой полнотой и своеобразной законченностью до этого еще на наблюдалось.

Однако главное не в глубокой и разносторон­ней эрудиции автора, а в новом духе, которым проникнуты его «Записки». Он преклоняется пе­ред эстетикой хэйанской культуры, восхищается гедонизмом хэианцев, наслаждается их поэзией и прозой, по он понимает и другое: силу духа, непреклониую волю, суровый быт камакурских воинов. Хорошо понимает религиозный пыл и ас­кетизм оуддийских проповедников. Но мысли его не ограничиваются лишь миром людей, их дел, их жизни; предметом его размышлений является и природа — ее красоты, ее меняющиеся лики, ее жизнь. При этом все у него окрашивается одной постоянной мыслью: «Мир... в нем нет ничего определенного, но именно это и замечательно» («ё ва садамэнаки косо имидзикэрз»). Поэтому его мудзёкан — не горестное раздумье буддиста, а источник своеобразного любования жизненными антиномиями; он умеет находить свою ценность во всем. Тем самым у него создается ощущение рав­новесия столь различных элементов жизни при­роды и человека, то есть по-своему гармоническое, чуть ли не гедонистическое мироощущение. Он даже указывает на то, посредством чего оно до­стигается: это — гэдацу (освобождение духа). Освобождение — но каким путем? Отнюдь не ас­кезой, не подавлением в себе жизненных устрем­лений, а путем сатори (истинного познания). И в этом-то и есть то наиболее существенное, что про­скользнуло в столь пестрых, столь разнородных, столь прихотливых по содержанию и форме, но всегда тонких и глубоких по мысли, изящных и точных по языку эссе, из которых состоит его при­чудливое произведение.

Эти три произведения — явное знамение при­ближения новой эпохи. Но какой? Японская исто­риография в своих терминах называет ее време­нем, когда гунъю каккё (герои обосновались в от­дельных местах), когда гэкокудзё (низы одолева­ли верхи).

Это очень меткое определение и, в сущности, очень точно передает существо наступающих пе­ремен. Наступала эпоха распада страны на от­дельные владения, то есть пришло к своему ре­зультату то движение, которое так явственно обо­значилось в эту переходную пору — в XIV веке. Сложились княжества — и крупные и мелкие, со своим хозяйством каждое, со своей политикой, и притом не только внутренней, но и внешней. Так, например, князья юго-западных прибрежных районов страны вели самостоятельные сношения с Кореей и Китаем. Внешне сохранялось как буд­то некоторое единство: сегуны из дома Асикага формально считались верховными сюзеренами, и при них в Муромати, одном из районов Киото, существовало центральное правительство под ста­рым названием — Бакуфу. Но власть этого прави­тельства фактически распространялась лишь па области, расположенные вокруг столицы. Для про­чей страны правительство в Муромати имело зна­чение лишь в той мере, в какой его поддержи­вали те или иные могущественные князья.

Исторически этот процесс был понятен. Такой порядок установился потому, что он давал воз­можность развития главному, что тогда было нуж­но: хозяйству страны. Самостоятельность кня­жеств требовала своих собственных экономиче­ских ресурсов, а это способствовало процессу, вызванному всей жизнью страны: процессу интен­сификации сельского хозяйства. Исторические ис­точники отмечают повсеместное распространение в это время более совершенных сельскохозяй­ственных орудий, развитие оросительных соору­жений и в связи с этим повышение производи­тельности земледельческого труда: две жатвы в год становились уже частым явленном. Такой процесс приводил к усилению крестьянской кон­солидации: ослаблялась поселковая раздроблен­ность крестьянской жизни; на местах изолирован­ных поселков возникали своего рода волости, как объединения крестьян всей данной округи.

Процесс бурно шел и в других областях: росли города. Ранние поселения городского типа возни­кали главным образом на местах межселениых рынков, обычно — на перекрестках больших дорог, где производился обмен, шла торговля. Городские поселения создавались и при монастырях, около которых появились ремесленные слободы со свои­ми производствами и торговлей. Такими слобода­ми обрастали и административные поселки — там, где в свое время сидели хэйанские губернаторы и уездные начальники, а затем камакурскис гене­рал-протекторы и поместные комиссары. Когда же местные князья стали строить свои укрепления, появились и призамковыо города. Со второй поло­вины XIV века в хозяйственную, политическую и культурную жизнь страны все ощутимее входит город со своим ремесленным и торговым населе­нием, и притом уже организованным: ремеслен­ники имели свои дза (цехи), торговцы — объеди­нения кёгонин (поставщиков определенных ви­дов товаров). «Обоснование героев в отдельных ме­стах», то есть образование почти полностью са­мостоятельных владений, было, с одной стороны, следствием идущего в стране социально-экономи­ческого процесса широкого развития мест, с дру­гой — фактором, стимулирующим этот процесс. Благосостояние и сила князей и их вассалов цели­ком зависела от степени хозяйственного развития их владений. К этому следует добавить, что хо­зяйство все в большей степени принимало товар­ный характер; что в связи с этим росло денежное обращение, а на этой почве появились скупщики-оптовики, ростовщики, банкиры. Словом, картина Японии XV—XVI веков такова: масса отдельных городов — центров княжеств разной величины и значения со своими сеньорами и их вассалами, то есть своим дворянством; со своими ремесленни­ками и купцами; наконец, со своим крестьянским населением. Свое — и очень значительное — место среди них занимали монастыри; многие из них владели большим и многосторонним хозяйством. Города-центры многих местных владений были при этом и очагами культуры.

Так исторически-конкретно раскрывается пер­вое пз приведенных выше определений эпохи, соз­данных японской историографией. Второе — не менее выразительно: гэкокудзё (низы одолевают верхи). Что это тогда значило? Посмотрим па то, что произошло с сегунами из дома Асикага: мест­ные князья почти совершенно перестали считаться с ними, то есть с центральной властью. Значит, местные власти одолели центральную. А что про­исходило на местах? Старые князья, вышедшие из слоя генерал-протекторов областей, поставлен­ных правительством в Камакура, почти всюду со­шли со сцены: их заменили те сеньоры, которые искони были связаны со своими местами, то есть представители тех старых местных воинских фа­милий, о которых шла речь выше и которые пер­воначально вышли пз крестьянской верхушки. В других случаях старых владетельных князей заменили новые — из числа воинов победившего в междоусобных войнах Северного и Южного дворов лагеря. Следовательно, и тут «низы одо­левали верхи». Киязья па местах целиком зави­сели от поддержки своих вассалов, интересы и воля к.торых нередко определяли действия их господ; а тс и другие в свою очередь зависели от своих крестьян, которые далеко не были беспомощ­ными объектами эксплуатации: у них были своп организации, с большой легкостью создававшие в случае нужды и свою собственную военную силу, обладавшую настоящим оружием, попавшим в их руки во время бесконечных междоусобиц феода­лов. Уж на что «низами» были торговцы, всегда считавшиеся на самой низкой ступени социальной лестницы, по и они оказались силой, да еще весь­ма серьезной: во-первых, они платили пошлины, а эти пошлины составляли ощутимую часть дохо­да князей и их вассалов; во-вторых, ростовщики и банкиры, выросшие из откупщиков и оптовых торговцев, кредитовали своих князей и тем неред­ко держали их в своих руках. Происходило и еще одно — уж совсем невиданное: в некоторых горо­дах, основное население которых составляли ре­месленники и купцы, стало появляться свое само­управление, создавалась своя городская стража, были выборные старейшины. В разных масштабах п в разных формах это имело место главным об­разом в процветавших заморской торговлей порто­вых городах, таких, как Нагасаки и Хаката на острове Кюсю, Сакаи и Осака на острове Хонсю. В общем красочным и очень точным выражением «низы одолевают верхи» обозначалось грандиоз­ное происходившее по всему фронту японского общества тех веков перемещение социальных сло­ев: разумеется, еще не затрагивающее само суще­ство господствующего социально-экономического строя, но решительно меняющее конфигурацию составлявших его элементов.

Как и следовало ожидать, описанный процесс происходил в обстановке непрекращающихся вол­нений. XV и XVI века буквально заполнены борь­бой. Как и во времена европейского Ренессанса, это были бесконечные распри владетельных кня­зей, их войны друг с другом; непрестанные восста­ния отдельных сеньоров против своих господ. Однако главное, что беспокоило тех и других, то есть господствующий класс, были крестьянские бунты. Они вспыхивали в разных местах, бывали разной силы, но нередко принимали такой размах, который далеко выводил их за пределы обычной борьбы феодального крестьянства. С этой стороны особо примечательно восстание I486 года в про­винции Ямаснро: очистив почти всю провинцию от отрядов местных князей, восставшие собрались на общий сход в городке Удзи, на котором были созданы выборные органы управления и — что особенно важно — выработана своя конституция. Только в 1490 году феодалам удалось уничтожить эту своеобразную крестьянскую республику. По­давлялись и другие выступления крестьян; в од­них случаях — силой, в других — и это было ча­ще — уступками: изданием току сэйрё (указа о снятии налоговой задолженности, всегда особен­но тяжелым бременем лежавшей на крестьянах, или возвращением к справедливому обложению, то есть прекращение произвольных поборов). Именно в этой борьбе очень явственно отразилось присущее японскому крестьянству правосознание, уже отмеченное выше. Как уже говорилось, уста­новление феодальных производственных отноше­ний между двумя основными классами феодаль­ного общества — крестьянством и поместным дво­рянством, происшедшее еще па первом этапе феодальной истории японского парода, строилось в условиях режима рицурё, то есть было до ме­лочей регламентировано определенными правовы­ми нормами. Поэтому создание норм, которые управляют обеими сторонами и направляют их действия, было привито крестьянам с самого на­чала. Жизненная практика и обычай превратили правовую норму в моральную: создалось представ­ление о справедливой эксплуатации и несправед­ливой. И эта крепко утвердившаяся в умах мо­рально-правовая концепция представляла огром­ную социальную силу: она подымала крестьян на борьбу не против обложения вообще, а против того, какое они считали несправедливым. Жиз­ненность этой концепции в умах крестьянства объясняется еще и тем, что японский крестьянин никогда не был лично зависим от своего госпо­дина. Он никогда не был рабом, и поэтому у него не было рабской психологии .

На таких идейных основах велась борьба меж­ду этими двумя основными сословиями феодаль­ного общества, новые масштабы которой — и ре­альные и идейные — начали обозначаться в сере­дине XIV века. Но борьба замка и деревни от­крывала новый путь и третьему компоненту фео­дального мира — городу, превращавшемуся в са­мостоятельную силу. Таков смысл событий XIV века, когда появились первые признаки опи­санных явлений. Именно поэтому этот век и мож­но считать переходным к последующему времени, создавшему опять новый — третий по счету, по­следний лик культуры японского средневековья.